- Позволите? - монах неловко опустился на колени. - Его убивает не железо, но заклятье, на нем лежавшее...

- Я не чувствую заклятий, - нахмурилась Одовецкая.

- Потому что это не та магия, которую легко почувствовать. Да и вы, уж простите старика, слишком светлы, чтобы увидеть тьму.

Авдотья вот таких разговоров очень не любила. Сразу начинала себя дурой чувствовать, причем кромешною. И монашек этот... откуда взялся?

- Светлая... конечно... - губы Одовецкой дернулись в кривой усмешке. - Если бы вы...

- Те мертвецы не твои, девочка, - он заглянул в глаза, и Аглая не выдержала взгляда, отвернулась. - И даже они это поняли. И ты поймешь. Со временем. А тут уж мне позволь, пока силы остались.

Что он сделал, Авдотья так и не поняла.

Показалось, что старик сложил пальцы щепотью и воткнул в самую рану. Стрежницкий только дернулся и застонал слабенько.

- Сиди, - велела Одовецкая и ручку на Авдотьино плечо положила. Ишь ты, вроде бы целительница, сама хрупкая, что первоцвет, а рука такая, что не сразу и стряхнешь. - Так надо.

Надо, значит, надо.

Авдотья не дура, понимает, что порой оно со стороны страшно глядеть. Вон, как тогда... целителей мало, на всех не хватает, а раненые ждать не будут, пока черед дойдет.

И шили наживо.

И кости пилили. И прижигали. И вонь стояла над лазаретом такая, что мухи дохли... надо... потерпит. Главное, чтобы помогло. Старик хмурится, и из глаза его слепого катятся по щеке желтые капли гною. Но странное дело, это не вызывает отвращения.

Вздох.

И пальцы выходят из груди. Тянут что-то, а что - не разглядеть. Вот взмахнул рученькой, перехватывая, стиснул. И будто треснуло где-то там, далеко-далеко хрупкое стеклышко, а Стрежницкий закашлялся, завозился, пытаясь подняться.

- Куда! - всполошилась Одовецкая. - Лежать!

Авдотья же глядела на старика.

И лицо его казалось знакомым... до того знакомым...

- Не надо, девонька, - он покачал головой. - Чего было, того уж не вернуть.

Нет, его она не видела, но вот этот характерный нос и брови с изломом. И еще подбородок...

- Ты лучше за женихом своим поглядывай, - старик улыбнулся.

Светло.

Ясно.

Так, что Авдотья разом поверила: теперь-то все у нее сладится. С женихом ли, с дюжиною ли кошек и вышивальным станком, но всенепременно... да и кто сказал, что одно другому помеха?

Она повернулась к Стрежницкому и тихо сказала:

- Только попробуй опять... куда-нибудь вляпаться... я ж тебя... я с тобой... не знаю, что сделаю.

А он тихо сжал ее пальцы.

И... и наверное, это тоже что-то да значило.

Глава 34

Глава 34

...он всегда был несговорчивым, упрямым, невозможный этот старик. Точнее, теперь-то старик, но княгиня Одовецкая помнила его совсем другим.

...давай сбежим. Сегодня же. Верхами пойдем, а там не догонят. В Алтафьеве обвенчаемся, там у меня батюшка знакомый есть. Не откажет.

И дыхание горячее пальцы обжигает.

И надобно что-то ответить. Сердце рвется туда, на свободу, чтобы с ним и до конца дней своих, но разве можно его слушать?

У нее, в конце концов, долг.

И обязательства.

И не только перед родителями, которые надеются на Властимиру, но перед самим родом. Она, последняя в нем, не имеет права позволить себе такую роскошь, как любовь. Вот только как сказать, как не обидеть, не оттолкнуть...

...не получилось.

С огневиками всегда сложно, гордые, злые, как пламя. И в ту ночь они наговорили друг другу много лишнего. Сожалел ли он? Вспомнил ли хоть раз...

Она вот сожалела.

И... и никогда в том не признается.

- Только попробуй мне умереть, - она говорит это, старательно не глядя в изрезанное морщинами лицо.

Время.

Сколько его потратили зря. Сколько...

...они ведь встречались, позже, во дворце, когда она почти оправилась, когда научилась притворяться холодной и равнодушной, смотреть на прочих свысока, скрывая за этою маской страх перед людьми. И от него отгородилась, начав оттаивать разве что там, в поместье.

Дома.

Она и вернулась-то...

...ради дочери.

И еще потому, что хотела, наконец, обрести покой. Избавиться от постоянного страха, который жил внутри, прорываясь по ночам. И ей почти удалось.

...здравствуй... как дела... сливы в этом году уродились преотменнейшие... настойка с перцем... и сердце свое совсем запустил. Когда к целителю последний раз обращался?

Встречи.

Разговоры.

Чай на веранде открытой. И старые ели, которые поскрипывали на ветру, сплетничая о своем, о вечном. Никто не заговаривал о прошлом. У него где-то там имелась жена, родившая сына, а у нее - бывший муж, еще пока живой и потому пугающий.

Дети.

И безумный шанс повторить то, что однажды не срослось.

...вновь не вышло.

И опять обида.

А следом смута. И война. И он себя не берег. Никогда не берег. Норов и огневики не умеют, горят и сгорают, но хотя бы зелья принимал исправно, да и оберег, сплетенный ею некогда, носил. Он не признается, упрямый и гордый, но Властимира знает - носил.

Потому и жив еще.

И проживет.

Она дернула за ворот рубахи, подцепила тонкую волосяную нить.

...если бы тогда, однажды вечером, когда стрекочут кузнечики и воздух звенит от комарья, он сказал бы ей, что все еще любит... если бы позвал... ладно, даже не замуж, но просто в дом... она бы согласилась.

Не позвал.

И ладно.

И... главное, что цел до сих пор, как и этот оберег, сплетенный из собственных Властимиры колец, заговоренный ее кровью. Прав был поганец Затокин, полагая, что Одовецкие знают куда больше, нежели прочие. Древняя кровь.

Древняя сила.

И знания тоже древние...

...запретные. Не потому как во вред, но просто... опасно душу свою на части делить.

Жива еще.

Бьется искоркой малой и надо лишь помочь, поднести к губам, выдохнуть...

- А ты стала еще красивей, - он очнулся и заговорил, бестолковый упрямый мужчина. - Так не бывает.

- А ты остался все таким же упрямым, - она давно разучилась плакать, а потому просто смахнула каплю с ресниц. - И жить ты будешь... и объяснишься... и ты, и сынок твой, а вздумает опять финтить, я его выпорю.

- Сам... выпорол... - дышал он с трудом.

И губы посинели.

И кто ж в его-то годах выкладывается так? Ран открытых нет, но тело... износилось, постарело.

Перегорело.

Не тогда ли, не той ли ночью, когда она, на свою беду, выбрала остаться?

- Это хорошо... но я еще добавлю, - Одовецкая поднесла оберег к губам и просто выдохнула. Вот так... у нее еще хватит души. С кем ею делиться, как не с тем, кому она и вправду нужна.

Аглая взрослая.

Сильная.

И путь у нее свой. И не гоже на нем мешаться, а...

- Что ты творишь? - Довгарт нахмурился.

- Ничего, - она вернула оберег, прижала к коже. - Сейчас станет легче. И не надо на меня так смотреть. Я твоих взглядов не боюсь.

- А чего боишься?

- Уже... наверное, ничего...

...ее страх.

Ее проклятье. Умер. Ушел. Его не стало. И первое время она не позволяла себе поверить в такое-то счастье. Тогда она часто просыпалась по ночам, несмотря на успокоительные настои. Лежала. Вслушивалась в темноту, не раздадутся ли знакомые шаги.

Не скрипнет ли дверь.

Не...

...он не позволял себе приблизиться, но и того, как смотрел, хватало, чтобы этот подспудный страх ожил.

- Я... - с его губ отходила нехорошая синева. - Должен признаться... это я... твоего мужа... бывшего... убил.

- Ты?

- Сесть поможешь?

- Лежи пока, - она погладила руку.

Морщинистая.

Но пальцы сильные. И кожа темная, обветренная. И шрам вот этот, ладонь пересекающий, она помнит преотлично. Сама тогда затягивала края широкой раны, но неумело еще, вот и остался шрам.

- Что тут... творится?