Лешек присел и закрыл ей глаза.

- Эти-то почти всех своих перед атакой вывели. Наши тоже сумели, не всех, но тоже изрядно- Анна Павловна стояла тут же, прижимая платочек к носу. - Не обращай внимания. Это обыкновенное переутомление. Пройдет.

- Раненые...

- Одовецкие ими занялись... ты поговори с Властимирой. Слишком много в ней силы, чтобы позволить ее впустую тратить. У монастырей свои целители найдутся.

Вдоль стены шел старик.

Странно шел, хромая на обе ноги. Он то и дело останавливался, поводил руками, будто разгоняя невидимое нечто, порой нагибался, причудливо изламываясь всем телом, и касался пола ладонями.

- Бужев, стало быть, - Анна Павловна глядела преравнодушно. - Он крепко помог, когда эти... чары бросили... на девочек... живыми щитами закрылись, сволочи... а наши побоялись бить. Я, говоря по правде, подумала, что уже все... Вышняту задели... а Бужев вышел. Рукой махнул и заговоры их рассыпались. Другую поднял... вон там, видишь, совсем в стороне... кто попытался дедушку обидеть.

Лешек хмыкнул.

Да, некоторых дедушек обижать не след.

Авдотья сидела, держа за руку человека, который не был мертв, но и живым его назвать язык не поворачивался. Она слышала, как медленно, тяжело бьется сердце и думала, что, наверняка, если она руку отпустит, то сердце остановится.

И может, к лучшему?

Папенька этой ее любви не одобрит.

Тетка... плевать на тетку и на кузину тоже. А вот папенька, он не одобрит. Лезут же в голову глупости всякие... и может, это не любовь. Авдотья ведь никогда не влюблялась, чтобы как в книгах, до томности, до коленей слабеющих.

И в обморок ее падать не тянуло.

Не терзало престранное желание писать стихи или хотя бы в прозе, но чтобы ему, иносказательно признаваясь в собственных чувствах. Письма, само собой, ждал бы камин... все сжигают.

Развлечение такое.

Там, на границе, заняться-то особо нечем. Охота... засады... стреляют вот иногда, но разве ж одно диво? Из развлечений - комедианты заезжие, дамский литературный клуб, в котором больше обсуждают чужую личную жизнь, нежели зачитанные томики романов. А если до них доходит черед, то опять же... о любви.

О чем еще мечтать девушке?

Вот и Авдотья...

Увидела.

Влюбилась. То есть, понарошку, конечно. Как можно влюбиться в человека, которого знать не знаешь, а только видела пару раз и то за обедом. Может, он дома в скатерть сморкается или вообще волосы на косточки завивает, как поручик Швербин, который всем врет, что кудрявый от природы. Только никто уже ему давно не верит. Да и в кудрях его в последний-то год лысина просвечивать стала.

Авдотья тронула светлые волосы.

Так просто.

Убедить себя, что нет никакой любви. Уговорить. Разжать пальцы. И оборвать ту ниточку, которая держит Стрежницкого в этом мире. Он и сам-то спасибо скажет. Она чуяла, до чего мучительно ему жить. И папенька опять же не раз и не два приговаривал, будто бы Стрежницкий совсем уж притомился в мире этом. Так разве не милосерднее отпустить?

Тем более, она не целительница.

И вообще никоим образом... и только может, что за руку держать, зажимать платочком рану в боку, на которой ни один наговор не держится, да надеяться...

На что?

На то, что ее найдут целители?

И рана затянется?

Стрежницкий откроет глаза, увидит ее, Авдотью, и разом, как в книге, осознает, до чего не прав был, себе в любви отказывает. Сердце его разнесчастное воспламенеет или что там ему положено? А он разразится речью, в которой...

Ерунда.

...жили долго и счастливо.

Нет, могло бы получиться. Авдотья ведь не так и глупа. И сумела бы выстроить семью, заодно и папенька, глядишь, в совесть вошел бы, сделал бы своей вдове предложение, а то который год романом тайным маются, хотя оба знают, что нет на границе ничего-то тайного.

Дышит.

Она провела пальцем по губам.

Поцеловать?

Она... признаться, однажды она поцеловала одного поручика, из новеньких, который еще не знал, чья она дочь. Было мокро, слюняво и вообще неприятно, особенно когда поручик, верно, решивший, что нравы на границе повольней столичных будут, ручонками в корсаж полез. И тут же оскорбился, по ручонкам этим получивши.

Грозиться начал...

...потом долго избегал Авдотьи, глядя издали печально.

Да, неудачно получилось.

Но Стрежницкий не в том состоянии, чтобы руки распускать. Да и... почему-то казалось, что подобными глупостями он страдать не будет.

...а папенька все одно не одобрит.

И...

...и сама она понимает, насколько нелепо вела себя, предлагая. Теперь он умрет, и Авдотья даже не извинится. Впрочем, если и выживет вдруг - мало ли, порой и не такие чудеса случаются - она все равно не извинится. Не привычная.

Она наклонилась.

Коснулась губами губ.

Сухие.

И теплые. Значит, пока не мертвый...

- А что это ты делаешь? - раздался сиплый голос Одовецкой. - Если искусственное дыхание, то не так надобно.

- Целуюсь.

- Ты его сперва бы в сознание привела, что ли...

Одовецкая выглядела почти нормально, разве что платье с одной стороны обгорело, с другой истлело, кажется, а чулки и вовсе дырами пошли.

- Я бы и привела...

- Помочь?

- А ты сумеешь? - нельзя поддаваться надежде. Будь все так просто.

- Попробую во всяком случае, только... сил во мне уже... поделишься?

Авдотья протянула руку.

Поделится.

И подумает.

Позволит себе помечтать о глупом. В конце концов, она же девица, а кому как не девицам о глупостях мечтать. Вот возьмет Одовецкая, пошевелит пальчиками, выплетая из нитей жизни узор расчудесный. И Богдан очнется.

Увидит.

Влюбится.

В кого?

Авдотья нахмурилась, исподлобья покосившись на целительницу, которая склонилась над телом. А в нее, пожалуй, влюбиться можно. И что с того, что Одовецкая тоща и бледна? Это нынче, если тетушке дражайшей верить, как раз-то в моде, не то, что Авдотьины формы пышные. И черты лица у нее правильные.

Возвышенность в них должная имеется.

Пальчики тоненькие.

Револьвера, небось, в руках не держала. Самое оно, трепетная дева. Авдотья же... вот точно, глупость. И силы утекают-утекают, что вода... и пускай, она держаться не станет.

И держать не будет.

Насильно мил не будешь и вообще... только бы выжил. А там... там можно и притвориться, что не было ни разговора того, ни... ничего вовсе не было, кроме случайной вот встречи.

- Плохо, - сказала Одовецкая, вытирая пот. - Крови потерял много. И... знаешь, он, по-моему, возвращаться не хочет. Тяну, тяну, а он все равно не хочет. Почему?

- Потому что дурак. И дубина строеросовая, - устало произнесла Авдотья. И наклонившись, дернула Стрежницкого за ухо. - Слышишь ты, там? Я тебе говорю... сам не вернешься, так я за тобой пойду и...

Она наклонилась к самому этому уху, понимая, что выглядит преглупо и вообще девицам трепетным полагается вести себя совершенно иначе. Но она, пусть и девица, однако в трепетности излишней замечена не была.

- ...я запрещаю, слышишь?

- Знаешь, - Одовецкая стягивала края раны, которая теперь выглядела нестрашной. Этакая махонькая дырка в боку. - Мне казалось, с мужчинами надо иначе обращаться.

- Как иначе? - Авдотья стиснула ледяные пальцы.

- Не знаю. В монастыре у нас их особо не было и вообще... нехорошая магия.

- Разрушительная, - согласились с Одовецкой, и Авдотья повернулась, чтобы разглядеть говорившего.

Старик.

В потрепанной, местами прожженной рясе, из-под которой выглядывает отвратного вида власяница. Монах? Во дворце? Впрочем... во дворце, как оказалось, хватало всяческого люду, чего уж монаху удивляться. Стоит, руки сцепил. Одна сухая, вывернутая какая-то, торчит из рукава опаленною курячьей лапой, только пальцы подергиваются. Другая белая, молодая.

Волосы седы.

Лицо с одной стороны ожогом поуродовано.