- И правильно делал.
- Тоже думаешь, что мне там не место? - а вот когда огневик злится, огонь белеет и становится злее. - Что надо найти мужа, нарожать детей и уже пусть они в гвардию...
- Я думаю, что тебе там нелегко будет.
- Знаю. Но ведь служат женщины! Моя мать... и не только она... огневики на границе нужны. И...
- И это твоя жизнь, - Одовецкая убрала руки. - Кажется, стабилизировалась. Но все равно, не нравится мне это. Не говори Навойскому, но... есть правило, что чем дольше человек вот так... на грани, тем меньше шансов, что он вернется. Захочет вернуться.
- Не скажу.
Таровицкая все еще горела.
- Я... - она отошла, кажется, к окну. Или это просто светлое пятно на темном? Надо бы глаза открыть, ведь у Лизаветы почти уже получилось. Только зря они силу убрали. - Я придумала одну штуку... я... мамину фамилию возьму.
- А лицо тоже другое?
- Именно. Если... если волосы обрезать и перекрасить, скажем, на темный цвет. Немного подправить линию бровей... это не сложно, есть косметические заклятья длительного действия...
- Здоровья они тебе не прибавят.
- Понимаю.
От Одовецкой по-прежнему пахнет аптекою. А Лизавета сумела-таки глаз открыть, правда, один и многого это не дало, поскольку смотреть им было слишком светло и больно, но Лизавета смотрела.
- Знаешь, быть может, я и ошибаюсь, но... тут на меня смотрят, как на этакий цветочек, которому в оранжерее самое место. Почему-то вот Авдотье никто не рискнет сказать, что не бабское это дело с револьверами носиться...
- Потому что никто этим револьвером по носу получить не желает.
Одовецкая виделась расплывчатым зеленым пятном.
- Если бы тоже каждого шутника огнем угощала, и тебя бы не тронули... - Одовецкая забралась на подоконник. - Если решишь что-то менять, то надо будет здесь поработать. Надбровные дуги сделаем потяжелее, тогда глаза будут казаться запавшими. И переносицу чуть пошире. Щеки... пухлости добавить?
- Поможешь, стало быть?
И второй глаз открылся. Света стало еще больше, аж зубы заломило от избытка его.
- Уж лучше я, чем пойдешь к какому недоучке. Бабушка говорит, что нынешние целители - это ужас тихий. Что уровень образования упал ниже некуда и... а подбородок квадратным сделаем. Никто не посмеет спорить с женщиной, у которой подбородок квадратный. Ты хотя бы в мужчину преображаться не станешь?
- Зачем? - искренне удивилась Таровицкая.
Свет собирался пятнами на потолке. Белыми. Желтыми. Главное, пятен было много и они суетились, толкались.
- Откуда я знаю? Мало ли... шею... трогать не будем. Слишком опасно. Да и дальше... просто одежду помешковатей.
- Знаю.
- И если вдруг что не так, то ко мне, ясно?
- Ясно.
Пятна исчезли, а потолок остался. Белый. С лепниной, правда, какой-то размытой слегка, то ли цветочки, то ли ангелочки. И Лизавета разглядывала их, а еще краем глаза окно с Таровицкой, которая на подоконнике сидела и ножкой помахивала.
И Одовецкая тоже сидела.
И тоже ножкой помахивала.
И до того мирными они гляделись, до того родными, что Лизавета не выдержала и расплакалась.
...уже потом, когда ее заметили...
...после вздохов и объятий.
...после горькой воды, сдобренной травами, и сладкого молока, от которого Лизавету потянуло в сон, но спать ей не позволили. После ванны и растираний, вновь же травяных и с резким запахом, ей позволено было сесть. И она даже сидела почти сама, обложенная подушками, нелепая в беспомощности этой.
И тетушка плакала.
Сестры тоже плакали.
И Руслана с ними... а вот Навойский не плакал. И когда он появился, все-то затихли, замерли. Надо же, тетушка на него смотрит с какою надеждой... неужели успел проговориться о плане своем коварном? Поспешил найти союзника... тетушка костьми ляжет, но не позволит Лизавете упустить столь выгодную партию. Только ведь Навойский не партия.
Он человек.
И как все люди может ошибиться, а Лизавета не хочет становиться его ошибкой, потому что... потому что будет больно, а она устала от боли.
- Не стану спрашивать, о чем ты думала, - сказал Навойский.
И в комнате вдруг стало пусто.
- Я не думала.
- В это охотно поверю.
- Сердишься?
Он плохо выглядит. Похудел. Вон, костюм, уже не тот потрепанный нехороший, который он в чиновничьем обличье носил, складками собрался. И рубашка несвежая. И под глазами мешки, а в волосах седина появилась. Это неправильно, он ведь не старый.
- Сержусь, - сказал Димитрий, присаживаясь рядом. За руку взял. Погладил осторожно, будто бы рука эта хрустальная. - Еще как сержусь. Мне стоило тебя сразу отослать... когда понял, что здесь творится. А я, дурак, играть полез. Заигрался.
- Не ты один.
- Нас это не извиняет, - он коснулся пальцев губами. - Холодные какие... ты знаешь, что тебе пока спать нельзя? Одной во всяком случае.
- Не знаю.
- Вот теперь знаешь.
И ботинки скинул, залез в постель, велев:
- Подвинься.
- Ты собрался... спать? Здесь?!
Навойский кивнул и сгреб Лизавету в охапку, сказал на ухо:
- Я сказал твоей тетке, что ты моя невеста...
...теперь только бежать... в том числе от тетки. И лучше, если за границу.
- По-моему, она обрадовалась...
...еще бы...
...правда, за границей Лизавету не ждут.
- И ноги у тебя тоже холодные... когда я тебя нашел, то решил, что ты умерла... среди мертвых и нашел... когда купол сняли и... все закончилось. Я... я искал. А ты у стеночки, с теми, кого... знаешь, я не хочу вновь пережить то же, что и тогда...
А вот у него ладони горячие.
- Мне щекотно!
- Сиди смирно... я тогда сам умер. Я так и решил, что дело доведу... найду тех, кто... а потом пулю себе... и все... глядишь, на том свете и встретились бы.
- Ты...
- Дурак, да? Это Одовецкая сказала, что ты дышишь, а Святозар про душу... и что ее вернуть надо, только как, он не знает... он умеет призывать мертвецов. И свяга отказалась. Сказала, что туда, где ты, ей ходу нет. Если бы чистая кровь, она бы попробовала, но полукровке тропа не откроется. А потом душа вернулась. Я видел. Ты открыла глаза. Ты улыбнулась. Ты сказала мне... и провалилась в сон.
- Сколько я...
- Спала? Да уже месяц почитай...
Месяц? Так не бывает, чтобы месяц, чтобы...
- Я уже тебя целовал и целовал, а ты не просыпалась.
- Плохо старался, - буркнула Лизавета.
- Хорошо старался! Но приличия мешали...
Что-то сейчас они ему не больно-то мешают. Обнял еще, завернув в одеяло, что в кулек. И хоть ты плачь, хоть ты смейся, но...
И вправду легче.
Сердце бьется ровнее, и на душе спокойно-преспокойно, будто эти самые объятья способны защитить Лизавету от целого мира. А если самой подвинуться ближе, хотя двигаться все-таки тяжело, и голову на плече пристроить, то и того лучше...
- Я с Ламановой говорил... она сама за платье возьмется.
- Какое?
- Свадебное.
- Я еще не согласилась, между прочим!
- Куда ж ты теперь денешься? Кошку я тоже присмотрел. Полосатую. Или ты другую хотела?
Кошку?
Почему бы и нет, если полосатую. Да и какая разница, полоски на ней или там узоры цветочные, главное, чтобы мягкая и мурлыкала.
- Что тут... много погибло?
- Много, - Димитрий помрачнел разом. - Мы... ждали удара. И защиту готовили. И все же надеялись, что не бал... сама понимаешь, дебютанток не спрячешь. Девочек семеро. Еще одна останется калекой, и тут даже не знаешь, что хуже. Из магов многие... твой Вольтеровский до последнего барьер держал, защищая девчонок и жену...
- Она...
- Перепугалась только, но живая.
Почему-то это показалось Лизавете несправедливым.
- Ходатайствует, чтобы сына вернули ко двору и еще наградили.
- За что?!
- За дела отцовские. Его... в смысле Вольтеровского действительно наградят. Благодаря ему многие живыми остались, а с сыном... поглядим, что там за чудо, - и князь Навойский нехорошо так улыбнулся. Сразу отчего-то вспомнилось, что в большинстве своем люди полагали его человеком жестоким. - Если вдруг, то мне всякого рода люди нужны...